Есть люди, чьи мысли, как черви грызут историю, перемалывая события в бесценный чернозем прошлого, люди с горящими глазами и судьбой цвета агонизирующего неба. У них нет имен. Это хорошо, ведь имен просто так не бывает, а они - существа вне любых "просто", "так" и "бывает". Они просто есть, как есть демоны и ангелы, как есть страх и его молчаливые дети, как змея поедает добычу и огонь вылизывает камни.

     [ Ближе, чудовище, ближе - Ее тонкая рука с ногтями из плавленого янтаря придуманных полнолуний уже тянется к нашим алым цветам. Ближе, быстрее. Шея - пульсирующий узор под кожей. Утоли моя печали, покачай и согрей. Этого не может не быть. Это уже было. ]

     Люди, проходящие по кругу (и сквозь круг), выходящие "за" и "от" - во все стороны его оков - мелованных слов и словесного мела. Во все края от края, места, где неосторожное "доколи!" вызвало их и снарядило в дорогу. У них нет имен. Они движутся, как дикие звери, нанося удары, погибая и воскресая, плача над танцем сонных теней. По ночам они видят бешеных псов, рвущихся с цепей и хищных женщин, пожирающих белое мясо кареглазых птиц.

2

    К утру запах панибратского табака наконец-то улегся и пришел сон - полуразложившееся животное-баран, все белесое, с пустой гнилью глазниц. Шевелящееся, слегка поводящее головочерепом в удивлении, свойственном исключительно существам, застрявшим между жизнью и смертью. Бараньи клыки заплыли гноем. Тонкие скользкие ноги - без копыт и с коготками как у кошки. Баран стоял на темно-зеленом мраморном постаменте в огромном зале вычурного, но торжественного вида. Перед ним, исполняя ритуал, Франсуа Дювалье насиловал престарелую японку. Звучала грустная песенка на чужом, но приятном языке. Пела маленькая девочка, невидимая фея распада, лучеглазая предвестница надвигающихся торжеств. Барон Суббота хрипел. Баран спустился и грациозно ходил вокруг, пугая японку своей посмертной женоподобностью.
     Пробуждение подкралось к окну и заголосило о несправедливости мироздания - вовремя и некстати, но до тошноты осязаемо.
     Он нес фигурку из стекла и страшных снов - творение с легким налетом потусторонности, настолько неявным, что его можно было бы принять за неумелую эмитацию. Если бы ни тусклый блеск в глазах курьера, так бы оно, наверно, и было. Он нес ее, как матери несут трепет икры-зародыша - боясь оступиться, боясь подумать, сказать, промолчать, заплакать, вздрогнуть, остановиться, очнуться и потерять. Малиновый отблеск подмигнул - так, мол, держать и, изловчившись, скользнул в глазницу проходившей мимо девицы. Он нес фигурку, зная, что глаза ее вот-вот погаснут, теперь - навсегда. Слепая, подвешенная среди любопытных глаз, она превратится в голосящее чучело, исходящее остаточной запредельностью, а на самом дне ее угольков воем заплещется пустота.
    В постели - судорога стереоодиночества. Фигурка катается в его тревожных руках, по-прежнему движется по все той же картинке, но... Но правда во всем этом лишь то, что угольки ее отгоревших глаз смотрят иные сны - с именами и загнутыми хвостами. Сны, в раскрытые рты которых то и дело залетают совы с четырьмя перепончатыми крыльями и пророчат о неурожае.

3

    И снова спускается...
    Она не кричит во сне, только бледнеет и норовит вцепиться когтями в виниловый воздух завравшейся ночи. Тянется к краю картинки, тычется носом в рамку и грустно ползет обратно в постель, оставляя за собой витьеватый след, похожий на ребус. К ней спускаются птицы, а монстры ластятся (без лап), рассказывают истории и призраками распавшихся конечностей навевают сны. Фигурки на блюдце - время лижет их, готовится проглотить. Но они - вне круга, они смотрят в невозможную даль в ожидании приказа с той стороны. Вызванные демоны, призванные святые, мысли, нанизывающие очередную жертву на ледяную иглу серийных перерождений. Мысли, грызущие историю, роющие в ней свои - только своих ходы, едва проявленным откровением дефлорирующие смеженные веки блуждающих мудрецов.
     По кругу, по краю, по грибы в чумную яму, по самые уши дремотной глуши, глины, вызывающей ангелов и пугающейся (чего угодно, кроме собственной бесформенной тени). За любой край - туда, где животное-баран в вечном танце на грани жизни и смерти кружится вокруг Франсуа Дювалье, насилующего престарелую японку.