«Все менее и менее сдерживает кого-либо религия, семья, любовь к отечеству, –   и именно потому, что они все-таки еще сдерживают, на них более всего обращаются ненависть и проклятия современного человечества. Они падут – и человек станет абсолютно и впервые «свободен». Свободен, как атом трупа, который стал прахом».

К. Н. Леонтьев.

«Вряд ли нынче кто-либо из пишущих о Леонтьеве начнет энциклопедическую справку так, как начал ее Вл. Соловьев: «Леонтьев (Константин Николаевич, 1831-91) – публицист и повествователь, оригинальный и талантливый проповедник крайне консервативных взглядов». Первая фраза статьи для энциклопедии – самая ответственная, ключевая и оценочная, в ней Соловьев не рискнул написать бесспорные для конца ХХ (– начала ХХI – прим. К.С. ) в. слова: «Выдающийся мыслитель» (1).

«Россия всемирно прославила себя писательскими именами, но долго незамеченной оставалась важнейшая особенность русской школы философствования – вчувствование в предмет, отчего столь часто писатель и философ в России неразделимы. Рождение специфически русской философии с ее просветленной чувственностью отмечено как раз творчеством Леонтьева. Его мысли то и дело побуждают нас прибегать к вненаучным характеристикам: предугадал, предчувствовал, пророчески прозревал истину.

«Средний европеец как идеал и орудие всемирного разрушения» – именно так назвал К. Леонтьев свой неоконченный труд, хотя написание его заняло двенадцать лет, то есть мыслитель многие годы был сосредоточен на идее, которая еще никак не беспокоила ни одного философа в самой Европе. В самом деле, никто из научно ориентированных философов в XIX веке не мог писать о масcовой культуре, о конформизме, о стереотипах мышления, о пагубе интернационализации ценностей, о социальной психологии. Никто не писал об этом, кроме Леонтьева. Он даже термин «социальная психология» уже употреблял, он описал разрушительную силу массового сознания.

Сегодня, когда так часто бездумно рассуждают об общечеловеческих ценностях, нелишне повнимательнее прочитать предупреждающие фрагменты леонтьевских работ.

«Тот народ наилучше служит и всемирной цивилизации, который свое национальное доводит до высших пределов развития; ибо одними и теми же идеями, как бы не казались они современникам хороши, человечество постоянно жить не может».

Без национального своеобразия «можно быть большим, огромным государством, но нельзя быть великой нацией».

«Культура есть не что иное, как своеобразие, а своеобразие ныне почти везде гибнет преимущественно от политической свободы. Индивидуализм губит индивидуальность людей, областей, наций» (1).

«Истинно мировое есть прежде всего свое собственное, для себя созданное, для себя утвержденное, для себя ревниво хранимое и развиваемое, а когда чаша народного творчества или хранения переполнится тем именно особым напитком, которого нет у других народов и которого они ищут и жаждут, тогда кто удержит этот драгоценный напиток в краях национального сосуда?! Он польется сам через эти края национализма, и все чужие люди будут утолять им жажду свою».

А вот как пишет Леонтьев о будущем России и мира:

«Вообразим себе, что лет через 50 каких-нибудь весь Запад сольется (мало-помалу утомленный новыми европейскими войнами) в одну либеральную и нигилистическую республику наподобие нынешней Франции <...> положим, что и эта форма солидной будущности не может иметь, но так как всякое, хотя бы и преходящее, но резкое направление человеческих обществ находит себе непременно гениальных вождей, – то и эта общефедеративная республика лет на 20-25 может быть ужасна в порыве своем. Если к тому времени славяне, только отсталые от общего разрушения, но не глубоко по духу обособленные, со своей стороны, не захотят (по некоторой благой отсталости) сами слиться с этой Европой, а будут только или конституционным царством, или даже и без конституции, только, как при Александре II, монархией, самодержавной в центре и равноправной, однообразно-либеральной в общем строе, то республиканская все-Европа придет в Петербург ли, в Киев ли, в Царьград ли и скажет: «Отрекитесь от вашей династии, или не оставим камня на камне и опустошим всю страну». И тогда наши Романовы, при своей исторической гуманности и честности, – откажутся сами, быть может, от власти, чтобы спасти народ и страну от крови и опустошения, и мы сольемся с прелестной утилитарной республикой Запада» (письмо к о. И. Фуделю от 6-23 июля 1888 г.).

«Либерализм, простертый еще немного дальше, довел бы нас до взрыва, и так называемая конституция, была бы самым верным средством для произведения насильственного социалистического переворота, для возбуждения бедного класса населения противу богатых, противу землевладельцев, банкиров и купцов для новой, ужасной быть может, пугачевщины».

«Вообразим себе на минуту – что в 1881 году торжество нигилистов в России было бы полное. В России республика; члены дома Романовых частию погибли, частию в изгнании. Монастыри закрыты; школы «секуляризованы»; некоторые церкви приходские, так и быть, пока еще оставлены для глупых людей. Чернышевский президентом; Желябов, Шевич, Кропоткин министрами...».

«Коммунизм в своих буйных стремлениях к идеалу неподвижного равенства должен рядом различных сочетаний с другими началами привести постепенно, с одной стороны, к меньшей подвижности капитала и собственности, с другой – к новому юридическому неравенству, к новым привилегиям, к стеснениям личной свободы и принудительным корпоративным группам, законами резко очерченным;вероятно, даже к новым формам личного рабства или закрепощения».

«И для исполнения особого и великого религиозного призвания Россия должна все-таки значительно разниться от Запада и государственно-бытовым строем своим. Иначе она не главой религиозной станет над ним, а простодушно и по-хамски срастется с ним ягодицами демократического прогресса (родятся такие уроды – ягодицами срослись)» (письмо к свящ. Иосифу Фуделю от 19 января – 1 февраля 1891 г.)» (2).

«Европа не погибает еще как цивилизация с ее научно-техническими достижениями, но она гибнет в своем культурном своеобразии, она усредняется и превращается в некое европейское сообщество.

Леонтьев осуждал и порицал не Европу как таковую, а разлагающийся культурный потенциал Европы. Он восхищался культурой Европы средневековой, он и в России ценил тот период расцвета в XVIII столетии, когда западная культура благотворно повлияла на нашу жизнь. Это, безусловно, отличает его от славянофилов, настроенных подчас изоляционистски, но это роднит его с Пушкиным и Достоевским, которые также дорожили вершинными достижениями Запада.

Задолго до нашумевшей книги Шпенглера «Закат Европы» Леонтьев установил диагноз болезни. Главная беда – обезличенность жизни при всех разговорах о личности, свободе, демократии, прогрессе. Нарастает однообразие, унификация, «бесцветная вода всемирного сознания». «Практику политического и гражданского смешения Европа пережила, – писал Леонтьев в «Византизме и славянстве», – скоро, может быть, увидим, как она перенесет попытки экономического, умственного (воспитательного) и полового, окончательного упростительного смешения!... Она стремится посредством этого смешения к идеалу однообразной простоты и, не дойдя до него еще далеко, должна будет пасть и уступить место другим!».

Всматриваясь в гибельные для России идеи, Леонтьев то и дело срывается почти на мольбу, уговаривая соотечественников остановиться, одуматься, противодействовать гниению, поразившему уже Европу.

Чтобы вразумить читателей, он не скупится на сравнения. Есть своеобразные дуб, сосна, яблоня, тополь, и вот в один прекрасный момент они вдруг стали жаловаться на ограниченность своего существования, на недостаток свободы, на сдерживающие вериги коры, на обременительность собственных цветов, листвы, плодов, им возжелалось бы стать неким среднестатистическим деревом, то есть просто деревом (просто людьми с общечеловеческими ценностями), без собственного цветения, без отличительных особенностей. Используя близкую ему медицинскую аналогию, Константин Леонтьев предостерегает: одинаковые организмы легче заражаются одинаковыми болезнями. «Приемы эгалитарного прогресса сложны, цель груба, проста по мысли, по идеалу, по влиянию и т.п. Цель всего – средний человек, буржуа, спокойный среди миллионов точно таких же средних людей, тоже покойных» (1).

«Однообразие лиц, учреждений, мод, городов и вообще культурных идеалов и форм распространяется все более и более, сводя всех и вся к одному простому, среднему, так называемому «буржуазному типу западного европейца, смешение ведет к разрушению и смерти (государств, культуры)...

Мы, русские, должны опасаться этого, должны страшится, чтобы и нас история не увлекла на этот антикультурный и отвратительный путь, мы поэтому должны всячески стараться укреплять у себя внутреннюю дисциплину, если хотим, чтобы события не застали нас врасплох, что мы не обязаны, наконец, идти во всем за романо-германцами».

«Утверждая (вслед за Данилевским), что история есть «смена культурно-исторических типов», и предположив (под влиянием статьи Вл. С. Соловьева «Россия и Европа»), что после романо-германской культуры (вступившей со второй половины XIX века на путь вторичного упростительного смешения») новых типов не будет, Леонтьев рисует такую, изумляющую прежде всего своими подробностями, картину всемирного «предсмертного смешения»:

«Однородное буржуазное человечество <...> дошедшее путем всеобщей, всемирной однородной цивилизации до такого же однообразия, в котором находятся дикие племена, – такое человечество или задохнется от рациональной тоски и начнет применять искусственные меры к вымиранию (напр<имер>, могут только приучить всех женщин перед совокуплением впрыскивать известные жидкости, и они все перестанут рожать <...>); или начнутся последние междоусобия, предсказанные Евангелием (я лично в это верю); или от неосторожного и смелого обращения с химией и физикой люди, увлеченные оргией изобретений и открытий, сделают наконец такую исполинскую физическую ошибку, что и «воздух как свиток совьется», и «сами они начнут гибнуть тысячами» » (письмо к К.А. Губастову от 15 марта 1889 г.) (2).

Современный исследователь творчества К. Н. Леонтьева Г. Кремнев пишет, что:

«Подобная зоркость может быть объяснена не столько даже особым даром предвидения, сколько (...) тем (...) обстоятельством, что мировоззрение его системно (хотя, конечно, не есть система) и – внутри себя продуманно и логично до такой степени, что это позволяет «расчислить» («вообразить») все возможные варианты глобальных культурно-исторических процессов (...)» (2).

«Никакая система невозможна без «стержневого, господствующего принципа». И он, вопреки утверждению Вл. Соловьева, имелся у Леонтьева, хотя и не был им до конца, до самого «дна» философски осмыслен и сформулирован, возможно, потому, что слишком метафизически глубок и всеобъемлющ, а вернее всего, в силу превратности судьбы, толкавшей его вширь, а не вглубь. Другими словами, если Н. Я. Данилевский сумел сформулировать закон о культурно-исторических типах как аксиому или метафизическую истину, лежащую в основе его мировоззрения, Леонтьев этого не сделал. Сознавая это, он писал о. И. Фуделю: «У меня свое учение, но я положил ему только основание, а другие должны проверять и разрабатывать его» (попытка обосновать и развить «стержневой, господствующий принцип» К. Л. Леонтьева была проделана в 1992-93-м годах современным философом Б. Адриановым /см. его статью «Иерархия – вечный закон человеческой жизни» в сборнике «К. Леонтьев, наш современник», СПб.:1993./ – прим. К. С.).

Стержневым для Леонтьева было убеждение об изначальном, прирожденном или внутреннем неравенстве людей и вера в то, что вытекающая отсюда субординация в любом обществе, государстве, коллективе чрезвычайно плодотворна, ибо выражает метафизический закон человеческого существования. Жить в соответствии с этим законом естественно и гармонично, вопреки – противоестественно и безобразно. Отсюда его (...) «эстетизм» и «византизм».

Вера в «горизонтальную иерархию» людей присутствовала у К. Н. Леонтьева во все периоды его жизни, был ли он «язычником» или христианином, врачом или дипломатом, состоял ли на государственной службе или был в отставке, жил в миру или в монастыре. Те народы, общества, государства, церкви, которые жили, берегли, развивали любые формы, сохраняющие иерархичность, сословность, «закрепощенность», структурность и т. п., ценились им и превозносились, те же, где границы размывались, строгие формы разрушались, где эгалитарные процессы преобладали – клеймились со всей беспощадностью. Как никто другой он видел, как эгалитарные процессы, возобладавшие в Европе после Французской революции, подступили уже и к России, Леонтьев, также ясно сознавал, что эти уравнительные процессы не просто антиэстетичны, пошлы, уродливы, вульгарны, но и идут наперекор фактическому (или, что то же, – метафизическому) неравенству людей и потому приведут к реакции, которая породит новые, но уже уродливые формы неравенства между людьми и народами (что мы и наблюдали на примере коммунизма и нацизма (а ныне и на примере усиливающего свое влияние в мире атлантистского глобализма – прим. К. С.)).

(...)

Таким образом, К. Н. Леонтьев значительно расширил русскую проблематику, начатую славянофилами и развитую далее почвенниками-националистами, показав исключительную важность для жизненности Российского государства и русского народа традиционализма и преемственности, которые он и назвал «византизмом» (3).

Что же такое византизм в понимании Леонтьева?

«Византизм, – пишет Константин Николаевич, – есть прежде всего особого рода образованность или культура, имеющая свои отличительные признаки, свои общие, ясные, резкие, понятные начала и свои определенные в истории последствия. (...).

Отвлеченная идея византизма крайне ясна и проста. Эта общая идея слагается из нескольких частных идей – религиозных, государственных, нравственных, философских и художественных. (...).

Представляя себе мысленно византизм, мы (...) видим перед собою как бы строгий, ясный план обширного и поместительного здания. Мы знаем, например, что византизм в государстве значит самодержавие. В религии он значит христианство с определеннными чертами, отличающими его от западных церквей, от ересей и расколов. В нравственном мире мы знаем, что византийский идеал не имеет того высокого и во многих случаях крайне преувеличенного понятия о земной личности человеческой, которое внесено в историю германским феодализмом; знаем наклонность византийского нравственного идеала к разочарованию во всем земном, в счастье, в устойчивости нашей собственной чистоты, в способности нашей к полному нравственному совершенству здесь, долу. Знаем, что византизм (как и вообще христианство) отвергает всякую надежду на всеобщее благоденствие народов; что она есть сильнейшая антитеза идее всечеловечества в смысле земного всеравенства, земной всесвободы, земного всесовершенства и вседовольства.

Византизм дает также весьма ясные представления и в области художественной или вообще эстетической: моды, обычаи, вкусы, одежду, зодчество, утварь, – все это легко себе вообразить несколько более или несколько менее византийским».

Современный исследователь творчества Леонтьева Б. Адрианов считает, что византизм в понимании Леонтьева – «это не столько особая культура, склад чувств, мыслей и всей жизни, которую Россия унаследовала от Византии (...), сколько глубокая иерархичность всего жизненного уклада Византии (монашества, клира, государства, общества, культуры), которая была воспринята Русью и в значительной степени обеспечила русскому народу неуклонный рост силы, могущества, величия, что выразилось в создании Российской империи, в раскрытии лучших черт народа (совестливости, правдоискательства, героизма, самоотверженности, чувства достоинства), в создании глубокой, разветвленной и разнообразной культуры.

Леонтьеву как никому было дано понять, что нашей славой, величием, даже долголетием мы обязаны не столько национальной самобытности, сколько той великой традиции, тому преемству, той религиозности и государственности, которые были унаследованы от Византии. Знал св. Владимир что выбирать: ни католичество, ни ислам, ни, тем более, иудаизм не дали бы той возможности для полного раскрытия всего лучшего, что потенциально было заложено в русском народе» (3).

«...у нас были всегда слабее, чем у многих других, – пишет Леонтьев в «Византизме и славянстве», – муниципальное начало, родовое, наследственно-аристократическое и даже семейственное, как я старался это показать.

Сильны, могучи у нас только три вещи: византийское православие, родовое и безграничное самодержавие наше и, может быть, наш сельский поземельный мир (...).

Я хочу сказать, что царизм наш, столь для нас плодотворный и спасительный, окреп под влиянием православия, под влиянием византийских идей, византийской культуры.

Византийские идеи и чувства сплотили в одно тело полудикую Русь. Византизм дал нам силу перенести татарский погром и долгое данничество. Византийский образ Спаса осенял на великокняжеском знамени верующие войска Дмитрия на том бранном поле, где мы впервые показали татарам, что Русь московская уже не прежняя раздробленная, растерзанная Русь!

Византизм дал нам всю силу нашу в борьбе с Польшей, со шведами, с Францией и Турцией. Под его знаменем, если мы будем ему верны, мы, конечно, будем в силах выдержать натиск и целой интернациональной Европы, если бы она, разрушивши у себя все благородное, осмелилась когда-нибудь и нам предписать гниль и смрад своих новых законов о мелком земном всеблаженстве, о земной радикальной всепошлости!

Г. Костомаров, несомненно, талантливый малоросс, но кто же считает его особенно пристрастным к великоруссизму? Однако стоит раскрыть его «Историю смутного времени» (...), чтобы убедиться, для чего важен для нас византизм с тем двойственным характером Церкви и родового самодержавия, с которым он утвердился на Руси. Поляки были в Москве; царя или вовсе не было, или являлось несколько самозванцев в разных местах, один за другим. Войска были везде разбиты. Бояре изменяли, колебались или были бессильны и безмолвны: в самих сельских общинах царствовал глубокий раздор. Но стоило только поляку войти в шапке в церковь или указать малейшее неуважение к православию, как немедленно распалялся русский патриотизм до страсти. Одно православие объединяло тогда русских, говорит г. Костомаров.

Церковное же чувство и покорность властям (византийская выправка) спасли нас и в 12 году. (...)

Даже раскол наш великорусский носит на себе печать глубокого византизма. За мнимую порчу этого византийского православия осердилась часть народа на Церковь и правительство, за новшества, за прогресс. Раскольники считают себя более византийцами, чем членов господствующей Церкви. И, сверх того (как явствует из сознания всех людей, изучавших толково раскол наш), раскольники не признают за собою права политического бунта; знакомые довольно близко с церковной старой словесностью, они в ней, в этой византийской словесности, находят постоянно учение о строгой покорности предержащим властям. (...)

Византийский дух, византийские начала и влияния, как сложная ткань нервной системы, проникает насквозь весь великорусский общественный организм.

Даже все почти большие бунты наши никогда не имели ни протестантского, ни либерально-демократического характера, а носили на себе своеобразную печать лжелегитимизма, т. е. того же родового и религиозного монархического начала, которое создало все наше государственное величие. (...)

Русские самозваннические бунты наши доказывают только необычайную жизненность и силу нашего родового царизма, столь тесно и неразрывно связанного с византийским православием.

Я осмелюсь даже, не колеблясь сказать, что никакое польское восстание и никакая пугачевщина не могут повредить России так, как могла бы ей повредить очень мирная, очень законная демократическая конституция. (...)

Одним словом, с какой бы стороны мы не взглянули на великорусскую жизнь и государство, мы увидим, что византизм, т. е. церковь и царь прямо или косвенно, но, во всяком случае, глубоко проникают в самые недра нашего общественного организма.

Сила наша, дисциплина, история просвещения, поэзия – одним словом, все живое у нас сопряжено органически с родовой монархией нашей, освященной православием, которого мы естественные наследники и представители во вселенной.

Византизм организовал нас, система византийских идей создала величие наше, сопрягаясь с нашими патриархальными, простыми началами, с нашим, еще старым и грубым в начале, славянским материалом.

Изменяя, даже в тайных помыслах наших, этому византизму, мы погубим Россию. Ибо тайные помыслы, рано или поздно, могут найти себе случай для практического выражения.

Увлекаясь то какой-то холодной и обманчивой тенью скучного, презренного всемирного блага, то одними племенными односторонними чувствами, мы можем неисцелимо и преждевременно расстроить организм нашего царства, могучий, но все-таки же свободный, как и все на свете, к болезни и даже разложению, хотя бы и медленному.

Идея всечеловеческого блага, религия всеобщей пользы, – самая холодная, прозаическая и вдобавок самая невероятная, неосновательная из всех религий.

Во всех положительных религиях, кроме огромной поэзии их, кроме их необычайно организующей мощи, есть еще нечто реальное, осязательное. В идее всеобщего блага реального нет ничего. (...)

А общее благо, если только начать о нем думать (...), что в нем окажется реального, возможного?

Это самое сухое, ни к чему хорошему, даже ни к чему осязательному не ведущее отвлечение, и больше ничего. Один находит, что общее благо есть страдать и отдыхать попеременно и потом молиться Богу; другой находит, что общее благо это – то работать, то наслаждаться, всегда и ничему не верить идеальному; а третий – только наслаждаться всегда и т. д.

Как это примирить, чтобы всем нам было полезно (то есть приятно-полезно, а не поучительно-полезно)?».

«Важность следовать «византийской» традиции во всей ее полноте не осознавали ни почвенники, ни славянофилы, ни националисты, отчего они и не защищали эти устои, не охраняли их со всей страстью и беззаветностью. Крушение устоев, медленное, но систематическое, совершалось на глазах и неумолимо вело к краху. Без сословности, дворянства не могло быть самодержавных форм правления, их слабость усиливала возможные упрощающие явления в Церкви (обновленчество).

К. Н. Леонтьев со своих «византийских» позиций видел, что современное европейское влияние смертельно для Российской империи, и пытался, как мог, его предотвратить, в чем он полностью сходился со всеми русскими мыслителями-патриотами» (3).

Примечания:

(1) – 1) А. А. Корольков. Константин Леонтьев и судьбы культуры. 2) его же. Пророк в своем Отечестве. / К. Н. Леонтьев: Pro et contra. Антология. Книги 1-2. СПб, 1995 г.

(2) – Г. Кремнев. Константин Леонтьев и русское будущее. / Там же, книга 2.

(3) – Б. Адрианов. Место и значение К. Н. Леонтьева в русской философии. / К. Леонтьев, наш современник. Петербург, 1993 г.