«Савицкий Петр Николаевич – географ, экономист, публицист, мыслитель, один из основоположников евразийского движения. Родился в 1895 году в семье председателя земской управы Черниговской губернии. Окончил экономический факультет Петроградского политехнического института. Рано проявил себя во многих областях – в искусствоведении (его первая работа была посвящена каменному зодчеству Украины), в исторической науке и экономической географии, в журналистике и административнойдеятельности (работал секретарем-посланником при Российской миссии в Норвегии).

Был широко образованным человеком, свободно владеющим английским, немецким, французским, чешским, норвежским языками. В годы гражданской войны занял сторону Белого Движения и воевал в Добровольческой армии генерала Деникина. Позднее принял участие в обороне Крыма и был секретарем П.Б.Струве, тогдашнего министра иностранных дел в правительстве генерала Врангеля. После поражения войск Врангеля покинул Крым, перебрался в Турцию, а затем в Болгарию, где в Софии познакомился с П.П.Сувчинским, Н.С.Трубецким и Г.В.Флоровским, составившими ядро евразийского движения. Непосредственным импульсом к объединению молодых мыслителей была рецензия П.Савицкого в журнале «Русская мысль» на работу Н.Трубецкого «Европа и человечество». Вначале восприняв антизападничество Н.Трубецкого критически, П.Савицкий, стоявший тогда на позициях, близких к западничеству своего бывшего патрона П.Б.Струве, вскоре страстно увлекся евразийством и принял в движении самое живое участие. В 1921 г. он переехал в Прагу, где работал приват-доцентом Русского юридического факультета, читал лекции по славяноведению в Пражском немецком университете, был директором Русской гимназии.

По характеру был чрезвычайно активной, энергичной натурой оптимистическогосклада, удачно сочетавшей академизм и общественную деятельность. В течении нескольких лет он являлся председателем Евразийского комитета, был одним из создателей евразийского денежного фонда, выполнял различную организационную работу по координации деятельности кружков движения в странах Европы. Помимо этого разрабатывал евразийскую идеологию на теоретическом уровне, много писал. В 20-30-е годы опубликовал множество работ и статей в «Евразийских временниках» и «Евразийских хрониках», наибольший интерес среди которых представляют такие труды, как «Россия – особый географический мир» (1927), «Геополитические заметки по русской истории» (1927), «О задачах кочевниковедения» (1928), «Месторазвитие русской промышленности» (1932). Несмотря на проявленные во время второй мировой войны непримиримый антигитлеровский настрой и патриотическое отношение к СССР, после освобождения Праги, где он прожил весь свой период оккупации, в 1945 г. был депортирован в Москву.

После следствия он был осужден за антисоветскую деятельность и помещен в трудовой лагерь в Мордовской области сроком на 8 лет. В 1954 г. наказание было смягчено, и П.Савицкого перевели в Подмосковье. В 1956 г. ему было разрешено поселиться в Москве. Он сразу подал прошение о возможности возвращения в Чехословакию. Разрешение было получено, но после возвращения в Прагу его сразу же отстранили от преподавательской деятельности. Савицкий стал зарабатывать на жизнь переводами. В 1960 г. он под псевдонимом П.Востоков издает в Париже сборники стихотворений русской патриотической направленности, за что теперь уже чехословацкими властями помещается в тюрьму. После вмешательства международной общественности, в частности знаменитого английского философа и общественного деятеля Б.Рассела, П.Савицкий был освобожден. Он скончался в Праге в возрасте 73 лет.

Из статьи «Евразийство», написанной по просьбе иностранных друзей евразийства для общего ознакомления с последним.

«Евразийцы – это представители нового начала в мышлении и жизни, это группа деятелей, работающих на основе нового отношения к коренным, определяющим жизнь вопросам (...). В то же время евразийцы дают новое географическое и историческое понимание России и всего того мира, который они именуют российским, или «евразийским».

Имя их – «географического» происхождения. Дело в том, что в основном массиве земель Старого света, где прежняя география различала два материка – «Европу» и «Азию», – они стали различать третий – срединный материк – «Евразию», – и от последнего обозначения получили свое имя...

(...)

Необходимость различать в основном массиве земель Старого света не два, как делалось доселе, но три материка – не есть какое-либо «открытие» евразийцев; оно вытекает из взглядов, ранее высказывавшихся географами, в особенности русскими (...). Евразийцы обострили формулировку; и вновь «увиденному» материку нарекли имя, ранее прилагавшееся иногда ко всему основному массиву земель Старого света, к старым «Европе» и «Азии», в их совокупности.

Россия занимает основное пространство земель «Евразии». Тот вывод, что земли ее не распадаются между двумя материками, но составляют скорее некоторый третий и самостоятельный материк, имеет не только географическое значение. Поскольку мы приписываем понятиям «Европы» и «Азии» также некоторое культурно-историческое содержание, мыслим как нечто конкретное круг «европейских» и «азиатско-азийских» культур, обозначение «Евразии» приобретает значение сжатой культурно-исторической характеристики. (От имени «Азия» как в русском, так и в некоторых романо-германских языках произведено два прилагательных: «азийский» и «азиатский». Первое, в историческом его значении, относится по преимуществу к той, обнимавшей западную часть нынешней Малой Азии римской провинции, а затем диоцезу ( диоцез – с конца3 в. н.э. административная единица Римской империи (...), в которую входило несколько (до 16) провинций ), от которых получил впоследствии свое имя основной материк Старого света. В первоначальном, более узком смысле термины «Асия», «асийский», «асийцы» употреблены, например, в «Деяниях Апостолов» (главы 19-20). Прилагательное «азиатский» имеет касательство ко всему материку.

Корневой основой слов «Евразия», «евразийский», «евразийцы» служит первое, более древнее обозначение: однако не потому, что «азийство» в этом случае возводится исключительно к римским империи и диоцезу; наоборот, евразийцы обращаются в данном случае к гораздо более широкому историческому и географическому миру. Но слово «азиатский» в силу ряда недоразумений приобрело в устах европейцев огульно-одиозный оттенок. Снять эту свидетельствующую только о невежестве печать одиозности можно путем обращения к более древнему имени, что и осуществлено в обозначении «евразийства». «Азийским» в этом обозначении именуется культурный круг не только Малой, но и «большой» Азии... В частности же, ту культуру, которая обитала в «Асии» времен апостольских и последующих веков (культуру эллинистическую и византийскую), евразийцы оценивают высоко и в некоторых отраслях именно в ней ищут прообразы для современного духовного и культурного творчества.). Обозначение это указывает, что в культурное бытие России в соизмеримых между собою долях вошли элементы различнейших культур. Влияния Юга, Востока и Запада, перемежаясь, последовательно главенствовали в мире русской культуры. Юг в этих процессах явлен по преимуществу в образе византийской культуры; ее влияние на Россию было длительным и основоположным; как на эпоху особой напряженности этого влияния можно указать на период примерно с Х по ХIII век.

Восток в данном случае выступает главным образом в качестве одной из характерно «азиатских» («азийских», в указанном выше смысле) черт. Пример монголо-татарской государственности (Чингисхана и его преемников), сумевшей овладеть и управиться на определенный исторический срок огромной частью Старого света, несомненно сыграл большую и положительную роль в создании великой государственности русской. Широко влиял на Росию и бытовой уклад степного Востока. Это влияние было в особенности сильно с XIIIпо XV век. С конца этого последнего столетия пошло на прибыль влияние европейской культуры; и достигло максимума начиная с XVIII века... В категориях не всегда тонкого, однако же указывающего на сущность подразделения культур Старого света на «европейские» и «азиатско-азийские» культура русская не принадлежит к числу ни одних, ни других. Она есть культура, сочетающая элементы одних и других, сводящая их к некоторому единству. И потому, с точки зрения указанного подразделения культур, квалификация русской культуры как «евразийской» более выражает сущность явления, чем какая-либо иная... Из культур прошлого подлинно «евразийскими» были две из числа величайших и многостороннейших известных нам культур, а именно культура эллинистическая, сочетавшая в себе элементы эллинского «Запада» и древнего «Востока», и продолжавшая ее культура византийская, в смысле широкого восточно-средиземноморского культурного мира поздней античности и средневековья (области процветания обеих лежат точно к югу от основного исторического ядра русских областей). В высокой мере примечательна историческая связь, сопрягающая культуру русскую с культурой византийской. Третья великая «евразийская» культура вышла в определенной мере из исторического преемства двух предшествующих...

(...)

Определяя русскую культуру как «евразийскую», евразийцы выступают как осознаватели русского культурного своеобразия. В этом отношении они имеют еще больше предшественников, чем в своих чисто географичеких определениях. Таковыми в данном случае нужно признать всех мыслителей славянофильского напаравления, включая Гоголя и Достоевского (как философов-публицистов).

(...)

Это осознание они обосновывают некоторой общей концепцией культуры и делают из этой концепции конкретные выводы для истолкования происходящего. (...) И в одной, и в другой области евразийцы чувствуют себя продолжателями идеологического дела названных выше русских мыслителей (славянофилов и примыкающих к ним).

Независимо от воззрений, высказанных в Германии (Шпенглер) и приблизительно одновременно с появлением этих последних, евразийцами был выставлен тезис отрицания «абсолютности» новейшей «европейской» (т.е., по обычной терминологии, западноевропейской) культуры, ее качества быть «завершением» всего доселе протекавшего процесса культурной эволюции мира (до самого последнего времени утверждение именно такой «абсолютности» и такого качества «европейской» культуры крепко держалось, отчасти же держится и сейчас в мозгу «евр-о-зийцев»; это же утверждение слепо принималось на веру высшими кругами общества «европеизированных» народов, и в частности большинством русской интеллигенции). Этому утверждению евразийцы противопоставили признание относительности многих, и в особенности идеологических и нравственных, достижений и установок «европейского» сознания.

Евразийцы отметили, что европеец сплошь и рядом называет «диким» и «отсталым» не то, что по каким-либо объективным признакам может быть признано стоящим ниже его собственных достижений, но то, что просто не похоже на собственную его, «европейца», манеру видеть и действовать. Если можно объективно показать превосходство новейшей науки и техники, в некоторых ее отраслях, над всеми этого рода достижениями, существовавшими на протяжении обозримой мировой истории, – то в вопросах идеологии и нравственности такое доказательство существенно невозможно. В свете внутреннего нравственного чувства и свободы философского убеждения, являющихся, согласно «евразийской»концепции, единственными критериями оценки в области идеологической и нравственной, многое новейшее западноевропейское может оказаться и оказывается не только выше, но наоборот – нижестоящим в сравнении с соответствующими достижениями определенных «древних» или «диких» и «отсталых» народов. (Это же положение приложимо к области искусства, в особенности к некоторым отраслям изобразительного искусства (художественное зодчество, ваяние, живопись), где недостаточность новейших «европейских» осуществлений, по сравнению с достигнутым более древними эпохами и другими народами, особенно явственна.).

Евразийская концепция знаменует собою решительный отказ от культурно-исторического «европоцентризма»; отказ, проистекающий не из каких-либо эмоциональных переживаний, но из определенных научных и философских предпосылок... Одна из последних есть отрицание универсалистского восприятия культуры, которое господствует в новейших «европейских» понятиях... Именно это универсалистское восприятие побуждает европейцев огульно квалифицировать одни народы как «культурные», а другие как «некультурные»...(...) ...вся совокупность фактов культуры является одним сплошным примером того, что, только рассматривая культуру расчлененно по отраслям, мы можем приблизиться к сколь-либо полному познанию ее эволюции и характера. Такое рассмотрение имеет дело с тремя основными понятиями: «культурной среды», «эпохи» ее существования и «отрасли» культуры. Всякое рассмотрение приурочивается к определенной «культурной среде» определенной «эпохе». Как мы проводим границы одной и другой, зависит от точки зрения и цели исследования. От них же зависит характер и степень дробности деления «культуры» на «отрасли». Важно подчеркнуть принципиальную необходимость деления, устраняющего некритическое рассмотрение культуры как недифференцированной совокупности... Дифференцированное рассмотрение культуры показывает, что нет народов огульно «культурных» и «некультурных». И что разнообразнейшие народы, которых «европейцы» именуют «дикарями», в своих навыках, обычаях и знаниях обладают «культурой», по некоторым отраслям и с некоторых точек зрения стоящей «высоко»...

***

Евразийцы примыкают к тем мыслителям, которые отрицают существование универсального «прогресса». Это определяется (...) вышеизложенной концепцией «культуры». Если линия эволюции разно протекает в разных отраслях, то не может быть и нет общего восходящего движения, нет постепенного неуклонного общего совершенствования; та или иная культурная среда и ряд их, совершенствуясь в одном, и с одной точки зрения, – нередко упадает в другом и с другой точки зрения. Это приложение приложимо, в частности, к «европейской» культурной среде: свое научное и техническое «совершенство» она купила, с точки зрения евразийцев, идеологическим и более всего религиозным оскудением. Двусторонность ее достижений явственно выражена в е отношении к хозяйству.

В течении долгих веков истории Старого света существовало некоторое единое соотоношение между началом идеологически-нравственно-религиозным с одной стороны и началом экономическим – с другой; точнее: сущенствовало некоторое идеологическое подчинение второго начала – первому; именно проникнутость религиозно-нравственным моментом всего подхода к экономическим вопросам позволяет некоторым историкам экономических учений (...) объединять в одну группу – в их отношении к экономическим проблемам – столь разные памятники, как некоторые литературные фрагменты Китая, иранское законодательство «Вендидада», Моисеево законодательство, произведения Платона, Ксенофонта, Аристотеля, средневековых западных богословов. Экономическая философия всех этих памятников есть в известном смысле философия «подчиненной экономики»; в них всех подчеркивается, как нечто необходимое и должное, связь удовлетворения наших экономических потребностей с общими началами нравственности и религии. Экономическая философия европейских «новых веков» противоположна этим воззрениям. Не всегда прямыми словами, но чаще основами мировоззрения новая европейская экономическая философия утверждает круг экономических явлений как нечто самодовлеющее и самоценное, заключающее и исчерпывающее в себе цели человеческого существования...

Было бы знаком духовной слепоты отрицать огромность тех чисто познавательных достижений, успехов в понимании и видении экономических явлений, которые осуществила и накопила новая политическая экономия. Но, выступая в качестве эмпирической науки и действительно в определеннной и большей степени являясь таковой, новая политическая экономия в целом ряде своих положений влияла на умы и эпохи как метафизика... Подобно тому, как экономические идеи древних законодателей, философов и богословов связаны с определенными метафизическими представлениями, связаны с ними и экономические идеи новейших экономистов. Но если метафизика первых была философией «подчиненной экономики», метафизика вторых является философией «воинствующего экономизма». Этот последний есть в некотором смысле идеологическая цена, которую заплатила новая Европа за количественно огромный экономический подъем, который она пережила в новые века, и в особенности за последнее столетье. (...)

Исторический материализм есть наиболее законченное и резкое выражение последнего. Отнюдь не случайна наблюдающаяся в эмпирически-идеологической действительности связь философии «подчиненной экономики», с одной стороны, и «воинствующего экономизма» – с другой, с определенным отношением к вопросам религии. Если философия «подчиненной экономики» всегда являлась и является придатком к тому или иному теистическому мировоззрению, то исторический материализм идеологически связан с атеизмом.

Из опыта коммунистической революции вытекает для сознания евразийцев некоторая истина, одновременно старая и новая: здоровое социальное общежитие может быть основано только на неразрывной связи человека с Богом, религией; безрелигиозное общежитие, безрелигиозная государственность должны быть отвергнуты; этоотвержение ничего не предрешает относительно конкретныхконституционно-правовых форм; в качестве такой формы в представлении евразийцев может существовать безвредно в известных условиях, например, и «отделение церкви от государства». Но в существе опять-таки высоко знаменательно, что первое, быть может, в мировой истории правление последовательно-атеистической власти оказалось «организованной мукой», по пророческому слову глубочайшего русского философа второй половиныXIX века Леонтьева, системой потрясения и разрушения «общего блага» (во имя которого якобы водворялась коммунистическая власть) и такого надругательства над человеческой личностью, что бледнеют все образы и бессильны все слова – в изображении страшной, небывалой, кощунственно-зверской реальности. (...) Исторический материализм и дополняющий его атеизм снимают узду и лишают сдержки первоначально-животные (и в том числе первоначально-экономические, сводящиеся к грабительским) человеческие инстинкты. Основной определяющей силой социального бытия в условиях идейного господства материализма и атеизма оказывается ненависть, и приносит плоды, ее достойные: мучение всем; а рано или поздно не может не принести и последнего плода – мучения мучителям..

Россия осуществила торжество исторического материализма и атеизма; но (...) культ первоначально-экономического интереса и всяческой животной первоначальности обильным всходом пророс в сознании народов так же и вне пределов России; так же вне пределов ее он не может являться основой длительного и благополучного общежития. (...) Проблему нужно ставить во всей ее глубине и ширине. Напору атеистических и материалистических воззрений нужно противопоставить идейную сущность, преисполненную драгоценного полновесного содержания...(...) С еще неслыханной прямотой и непреклонной решимостью – на широчайшем фронте и везде – необходимо начать и вести борьбу со всем, что хотя бы в малейшей степени связано с материализмом и атеизмом. (...) Было бы поверхностной и бессильной попыткой бороться только с наиболее резкими проявлениями исторического материализма и атеизма и с одним коммунизмом. (...) Нужно объявить войну «воинствующему экономизму», в чем бы и где бы он ни проявлялся... Во имя религиозного мировоззрения нужно собирать силы; с горячим чувством, ясной мыслью и полнотой понимания борствовать против специфического духа новой Европы... (...) Общество, которое поддастся исключительной заботе о земных благах, рано или поздно лишится и их – таков страшный урок, просвечивающий из опыта русской революции...

Евразийцы пытаются до конца и всецело уяснить и осознать этот опыт; вывести из него все уроки, которые из него вытекают; и быть в этом деле бесстрашными, в отличие от тех, кто в смятении и робости отшатнулся от звериного образа коммунизма, но не может отказаться от того, что составляет основу или корень коммунизма; кто, взявшись за плуг, глядит вспять; кто новое вино пытается влить в меха старые; кто, увидев новую истину отвратности коммунизма, не в силах отречься от старой мерзости «воинствующего экономизма», в какие бы формы ни облекался последний...

Личной веры недостаточно. Верующая личность должна быть соборна.

Евразийцы – православные люди. И Православная Церковь есть тот светильник, который им светит; (...).

Церковь Православная долгие века светила только тем народам, которые остались Ей верны; светила истинами своего вероучения и подвигами своих подвижников. Ныне, быть может, наступают иные сроки: современная Церковь Православная, продолжая преемство древней Церкви Восточной, получила от нее, как основное начало своего бытия, полную непредвзятость в подходе к формам экономического быта (столь противоположную приемам Западной Церкви, долгие века боровшейся, например, против взимания заемного процента) и к достижениям человеческой мысли. И потому, быть может, именно Церковь Православная в наибольшей мере призвана (...) осенить своим покровом достижения новейшей хозяйственной техники и науки, очистив их от идеологических «надстроек» «воинствующего экономизма», материализма и атеизма; как в свое время, в эпоху Константина, Феодосиев, Юстиниана, древняя Церковь Восточная умела осенять, в рамках подлинной и вдохновенной «эпохи веры», весьма сложный и развитой экономический быт и значительную свободу богословско-философствующего мышления... (...)

С религиозной точки зрения, хозяйственная техника, каковы бы ни были пределы ее возможностей, есть средство к осуществлению Завета, вложенного Творцом в создание человеческого рода: «И да владычествуют они над рыбами морскими, и над птицами небесными, и над скотом, и над всею землею...». Эмпирическая же наука, с религиозной точки зрения, есть раскрытие картины Божьего мира, по мере успехов знания все более совершенное и полное и все ясней обнаруживающее Премудрость Творца...

***

Евразийство есть не только система историософских или иных теоретических учений. Оно стремится сочетать мысль с действием (...) . Основная проблема, которая в этом отношении стоит перед евразийством, есть проблема сочетания религиозного отношения к жизни и миру с величайшей, эмпирически обоснованной практичностью. Постановка этой проблемы обоснована всем характером евразийства. Евразийцы суть одновременно отстаиватели религиозного начала и последовательные эмпирики. Из фактов рождается их идеология; своей характеристикой российского мира как «евразийского» они как бы прилегают всем телом к каждой пяди родной земли, к каждому отрезку истории этого мира... Но недостаточно понимать факты – ими необходимо управлять в пластическом процессе истории. Поскольку люди, ощущающие мир религиозно, подходят к этой задаче, перед ними во всей своей обнаженно-наглядной и в то же время мистически-потрясающей реальности встает проблема зла. Евразийцы в предельной степени ощущают реальность зла в мире – в себе, в других, в частной и социальной жизни. Они менее всего утописты. И в сознании греховной поврежденности и проистекающего отсюда эмпирического несовершенства человеческой природы, они ни в коем случае не согласны строить свои расчеты на посылке «доброты» человеческой природы. И раз это так, задача действия «в миру» встает как задача трагическая – ибо «мир во зле лежит». Трагизм этой задачи неизбывен; и единственное, к чему стремятся евразийцы – это в ладе своих мыслей и действий быть на высоте этого трагизма. (...) Сознание греховности мира не только не исключает, но требует смелости в эмпирических решениях. Никакая цель не оправдывает средства. И грех всегда остается грехом. Но, действуя «в миру», нельзя его устрашиться. И бывают случаи, когда нужно брать на себя его бремя; ибо бездейственная «святость» была бы еще большим грехом.

В практической области для евразийцев снята сама прблема «правых» и «левых» политических и социальных решений. Это подразделение неотразимо значимо для тех, кто даже в своих конечных целях держится единственно за ограниченные реальности человеческого существования, кто весь с головой ушел в понятия и факты политического и хозяйственного прикладничества. Кто так относится к этим вопросам, для того и нет иных ценностей, кроме конкретных политических и социальных решений, «левых» или «правых» по принадлежности; и за каждое такое решение каждый такой человек должен стоять неуклонно и «с остервенением» – ибо вне таких решений для него нет никаких ценностей и от него самого, как величины духовной, ничего не остается. И если раз принятое политическое и эконоическое направление окажется не отвечающим требованиям жизни и непрактичным, то последовательный человек все-таки будет за него держаться, ибо это направление – уже он сам. Не таково отношение к практическим решениям евразийца. Для него существенен религиозный упор, который обретаетсявне сферы политической и экономической эмпирики. Поскольку решения этой последней сферы допускают религиозную оценку, хорошим может быть в отдельных случаях и «правое» и «левое» решение, так же, как и плохим может быть и то и другое... Большое же число прикладнических решений безразлично с точки зрения религиозной. (...) В практических решениях требования жизни – вне всякой предубежденности – являются для евразийца руководящим началом.И потому в одних решениях евразиец может быть радикальнее самых радикальных,будучи в других консервативнее самых консервативных. Евразийцу органически присуще историческое восприятие; и неотъемлемой частью его мировоззрения является чувство продолжения исторической традиции. Но это чувство не перерождается в шаблон. Никакой шаблон не связывает евразийца;и одно лишь существо дела, при полном понимании исторической прирооды явлений, просвечивает ему из глубины каждой проблемы...

Нынешняя русская действительность, более чем какая-либо другая, требует такого отношения «по существу». Отношение евразийцев к духовному началу революции выражено в предыдущем. Но в своем материально-эмпирическом облике, в созданном ею соотношении политической силы отдельных групп, в новом имущественном распределениии она должна в значительной своей части рассматриваться как неустранимый «геологический» факт. Признать это вынуждает чувство реальности и элементарное государственное чутье. (...) Факты (...) не имеют для евразийцев первостепенного самоначального значения (...). Это облегчает для евразийцев задачу признания факта. Но факт во многих случаях исходит из мерзости и преступления. В этом тяжесть проблемы. Но раз мерзости и преступлению дано было, по воле Божией превратиться в объективный исторический факт, – нужно считать,что признание этого факта не противоречит воле Божьей. (...) В плане религиозном эту необходимость фактопоклонства можно приравнять искушению, через которое надлежит пройти, не соблазнившись: воздать кесарево кесарю (то есть учесть все эмпирические политико-хозяйственные требования эпохи), не отдав и не повредив Божьего. С точки зрения евразийцев, задача заключается в том, чтобы мерзость и преступление искупить и преобразить созданием новой религиозной эпохи, которая греховное, темное и страшное переплавила бы в источающее свет. А это возможно не в порядке диалектического раскрытия истории,которая механически, «по-марксистски» превращала бы все «злое»в «доброе», а в процессе внутреннего накопления нравственной силы, для которой даже и необходимость фактопоклонства не была бы одолевающим соблазном.